Милана Прокопчик
Сам погибай, а товарища выручай
(из рассказа деда)
Ему, 18-летнему парнишке, очень хотелось жить… А он лежал на краю обрыва, смертельно раненный, и не мог шелохнуться, понимая, что если сдвинется с места, то может упасть вниз, в горный поток который стремительно нёсся и поглощал все на своём пути.
Антон смутно начал вспоминать, как пошли с другом в разведку (переходить надо было афганскую границу), как напоролись на мину, как вдруг что-то грохнуло, стало темно и страшно больно…
Казалось, вся жизнь, молодая, беззаботная, пронеслась в его сознание. Вспомнил свой выпускной вечер, экзамены в вузе, которые завалил. Почувствовал себя неудачником (друзья-то устроились прекрасно ) и решил доказать всем, а особенно самому себе, что и он что-то может .
А смог он так мало: пойти служить в армию, после «учёбки» добровольцем попроситься в «Афган». Там сейчас было очень «жарко». Он и предположить не мог, на сколько «жарко», никогда не задумывался, что такое война….
А она сейчас пригвоздила его к скале, изувечила, оставив без всякого выбора…
Но, говорят, выбор есть всегда.
…. Помог друг-ему досталось меньше Антона. Друга звали Василий, он сейчас не думал о себе, о смертельной опасности, которая ему угрожала в любую минуту. В мозгу вертелось: «Сам погибай, а товарища выручай!» Каким-то чудом ему удалось вызволить парня и до утра тащить на себе до части. Как здорово все же, что есть настоящие друзья!
…. В госпитале Антона не переставил мучить вопрос: а нужна ли была с его стороны эта жертвенность –воевать в чужой стране, не понятно, чьи рубежи защищая? (За 10 лет афганской войны столько погибло наших ребят.А надо ли….?)
За всё в ответе
Поезд набирал скорость, унося меня всё дальше в неизвестность. Нас подростков (мне тогда было 14 лет), наспех затолкали в « скотские» вагоны и везли в далёкую вражескую страну Германию. Мы мало что тогда знали о ней. Не успели узнать: враг напал так молниеносно, что и опомниться никто не успел…
Шёл суровый военный 1941-ый год. Жили мы с родителями, двумя братьями и сестрой в небольшой деревне Ветлуха, жили как все: вели хозяйство, особо ничём не выделялись, но вдруг в один миг всё изменилось. С наступлением фашистов, быстро продвигавшихся вглубь страны, опустели наши дворы – скотина быстро «попала под нож» завоевателей, и казалось, что всё вымерло.» Не кричал золотистого цвета петух на заре, не кудахтали куры- несушки, некого было выгонять поутру на пастбище, и даже собака, журча заливающаяся обычно весёлым лаем, стала безмолвной, грустной.Ей тоже досталось от фашистского приклада…
Но жизнь продолжалась, и как — то надо было существовать. Каждую неделю родители, взяв что-то из одежды, утвари, пробирались в районную станицу и обменивали всё на еду – детей надо было кормить. Но однажды они не вернулись…
Весть эта была для меня громовым ударам.Младшие братья с сестрой ещё мало осознавали, что произошло, а я-то теперь хорошо понял, что вся ответственность лежит на мне, теперь я – за старшего, я в ответе за судьбу детей… родителей не было уже 2 недели, и я понял, что они не вернутся: попали по обстрел…
Как – то сразу пришлось повзрослеть, и теперь ни отец и ни мать, а я с небольшой котомкой, минуя населенные пункты, посты, пробирался в райцентр. Получался обмен, конечно, хуже, чем у отца с матерью, но рады были и тем «крохам, которые удавалось принести домой. Ребята, похудевшие, осунувшиеся, встречали меня своими грустными улыбками.
Когда на одной из станций два полицая схватили меня, я почему- то увидел эти потухшие детские глаза, осознавая, что мне нельзя бросать детей. Но как я ни старался увернуться, убежать, у меня это не получалось. Полицаи, сытые, здоровые, крепко держали меня своими лапами и вскоре быстро впихнули в поезд, отправлявшийся в Германию. Ребят увозили с Родины работать на фашистов.
В голове вертелось: я не могу бросить детей, ведь я за них в ответе! Они без меня пропадут. Но как выбраться из закрытого вагона, «без окон и дверей». Везли, конечно, как скот. Вагон набит был до предела. Дышать было нечем. Только ночью, остановившись где-нибудь в лесу, выпускали людей справить нужду. На одной из таких остановок я понял, что случай сбежать может больше не представится. Не знаю, откуда взялись силы, выросли крылья, и я «полетел», опьянённый свежим запахом леса и желанием во что бы то ни стало спасти сестру с братьями. Я не слышал ни пулеметной очереди, несущейся вслед, ни бранной немецкой речи, меня не пугала ни темнота ноги, ни опасность быть убитым…
Я бежал, осознавая всю силу свободы и силу ответственности. Я не мог не вернуться на родину! Не мог её покинуть, предать!
Был такой случай…
Наша часть стояла в 40 километрах от Берлина. Уже слышны были разговоры о скорой победе, но пока ещё шла война, и я стояла, — рассказывала прабабушка Елизавета, — на посту. «Мороз был сильный, пробирался ко мне за пазуху, под платок, в валенки. А вот коленки совсем «одеревенели» — я их не чувствовала».
— Ты же могла совсем замёрзнуть, — спросила я.
— Могла, но что делать? Я же на посту, а пост покинуть боец не имеет права.
— И что дальше было? Я уже почти стала засыпать: мороз клонил в сон, боль куда-то уходила, глаза слипались. Но вдруг я услышала где-то рядом какой-то странный шорох, глухой, еле слышимый.
— Испугалась?
— Было «маленько». Спрашиваю: Стой! Кто идёт!? Но мне никто не ответил. Через несколько минут я увидела, как к моим ногам что-то приближается, ползёт. Я чуть, было, не выстрелила. Но тут мои замёрзшие коленки почувствовали чьё-то тепло. Это была небольшая дворняга, каким-то образом уцелевшая при таких страшных бомбёжках, в такое морозное, голодное военное время…
— А дальше что?
— А дальше мы прижались друг к другу и несли службу вдвоём. А утром обе попали в санчасть. Я – с обмороженными коленками (одни чулки хлопчатобумажные не спасли) и моя «подружка» с обмороженными лапками. Бросить я её не смогла — всё-таки она спасла мне жизнь!
P.S. Авторские орфография и пунктуация сохранены.
